Еще лет десять назад Нина Карловна Ткаченко скрывала свой возраст. Выглядела-то гораздо моложе своих лет! Пока водились кавалеры, все как один верили ее моложавой внешности и стройной фигуре. «А когда кавалеры узнавали, насколько я их старше, разбегались!» – шутит мурманчанка.
18 мая Нине Ткаченко стукнуло 90 лет. И в это невозможно поверить! Всю жизнь прожившая в Мурманске, а родившаяся в Ленинграде, Нина Карловна в июне 1941 года волею судьбы оказалась в городе на Неве в коммуналке своей тети на Невском проспекте и пережила чудовищные испытания блокады.
Счастливые новоселы
Отца Нины Ткаченко Карла Андреевича Дракке в 1931 году как отличившегося участника Гражданской войны и лучшего политработника направил из Ленинграда в Мурманск поднимать траловый флот Сергей Миронович Киров, член Политбюро ЦК. Карл Андреевич был назначен начальником отдела кадров новоявленного мурманского флота. И отдал этой должности всю свою трудовую жизнь – оттуда ушел на пенсию. В краеведческом музее сохранилась фотография того времени Карла Дракке с коллегами, которая так и подписана: «Ленинградские политработники, приехавшие в Мурманск поднимать тралфлот».
А через год, в 1932-м, Карл Андреевич перевез из Ленинграда свою семью – молодую жену Фелицию с новорожденной дочкой Ниной. Долгое время Дракке жили у Дворца культуры имени Кирова, тогда там стояли деревянные двухэтажки. И в одной из них, в квартире с окнами на ДК, обосновались новоселы. Жилье нравилось! По субботам тут царило веселье – в окна вечером лилась музыка из дворца, было многолюдно.
Вместе веселее
В июне 1941 года Карл Андреевич отправился в командировку под Ленинград на курсы повышения квалификации. И чтобы 9-летняя Нина не мерзла все лето в Мурманске, взял ее с собой и устроил в детский санаторий в Ленинградской области. А через неделю началась Великая Отечественная война. Перед санаторными окнами прошли советские танки.
– Мама написала папе, что из Мурманска всех детей эвакуируют насильно. И пусть я хотя бы месяц побуду у сестры в Ленинграде, – вспоминает Нина Карловна дни, когда казалось, что война продлится месяц, ну два – не больше. – Тетя Маруся была не против. Ее муж уже ушел на фронт. И она осталась одна с пятилетним сыном Юрой, моим двоюродным братиком. Вместе веселее. Мы проводили папу в Мурманск, в первые дни войны еще ходили поезда. Папа уехал воевать на Северном флоте. А я осталась в Ленинграде.
Тетя жила в квартире на Невском проспекте, 20. Это угол Мойки и Невского, здание бывшей библиотеки, где тете Марусе как ее сотруднице дали 30-метровую комнату в коммунальной квартире. Окна там были высотою в три метра, с зеркальными толстыми стеклами, чтобы не выгорали книги.
Горошинки
Дальше мы приводим прямую речь Нины Карловны Ткаченко, ее живые воспоминания.
«8 сентября 1941 года было первое боевое крещение города. Это было очень светлое солнечное утро. И вдруг мы услышали все возрастающий гул. Посмотрели в окно. У нас были ужас и удивление. Очень высоко клином летели самолеты, которые казались маленькими, игрушечными. Их было очень много, несколько десятков. Наши зенитки не могли их достать.
А вечером после этого фашистского «авиапарада» начался шквальный огонь. Летели стекла, камни, бревна, осколки. Все небо было объято огнем. Мы в оцепенении простояли в углу комнаты, наверное, часа два или три. А сам бой продолжался более шести часов. Наш дом ходил ходуном, мы думали, он рухнет. То же самое продолжалось 9 сентября. А 10-го начали бить из дальнобойных орудий.
Мы только успевали выскочить на лестничную клетку, нам казалось, что там безопасней, что снаряд непременно попадет в комнату. И часами стояли там.
А потом точечными ударами были разом уничтожены все продовольственные склады. Были разрушены водоканал и электростанция. Начался голод и холод. Город погрузился в темноту. Перестали ходить трамваи. И даже машины ездить перестали. В Ленинграде остались только дети и женщины. Мужчины ушли на фронт.
В сентябре еще давали какую-то крупу. Мы ходили с братом собирали у магазина в ладошку просыпанный горох – по горошинке. Ходили собирали прутики, щепочки, чтобы топить печь, в большинстве ленинградских домов тогда было еще печное отопление. Сооружали буржуйки».
Квадратики
«Мамины родственники еще в самом начале блокады принесли нам охапки ботвы свеклы и травы мать-и-мачехи. Дядя Витя с Ижорского завода приносил клей, олифу и сахарин. Кисель варили.
Суп из ботвы и чай из травы – это был уже праздник. На день давали крохотный 125-граммовый кусочек хлеба, который нужно было разделить еще на три части: завтрак, обед и ужин.
Получался такой пятисантиметровый квадратик, который мы делили на еще более маленькие кусочки. Потом бросали их в стакан с подсоленной водой, и получался блокадный супчик. Хлеб был с примесями, в воде не растворялся, и мы медленно вылавливали эти крошки. И считали, сколько их еще в стакане осталось. На всю жизнь запомнила эти квадратики».
Лучше не будет
«Тетя Маруся работала в госпитале, она стала очень строгой. Особенно когда после первых месяцев войны пришла похоронка на ее мужа. Когда я в сентябре начала капризничать: «Я хочу к маме, отправьте меня к маме!», тетя мне очень жестко ответила: «Молчать! Что за капризы?! Надо терпеть. Лучше не будет!». И к сыну Юре была так же строга. Не позволяла нам с ним распускаться. За время блокады мы с Юрой стали внутри такие суровые, жесткие.
Каждый день умирало до шести– семи тысяч ленинградцев. Однажды мы вышли из подъезда и увидели рядом трупы людей – их просто выносили в одеялах и складывали рядом с домом. Хоронить было не в чем, а порой и попросту некому. Специальные бригады, состоящие в основном из женщин, потом куда-то эти тела уносили, а зимой увозили на саночках.
Когда перестал работать водопровод, мы начали ходить за водой на Мойку. Я, девятилетняя девочка, закутанная в большой платок, с бидончиком и поварешкой шла на набережную. Надо было очень низко наклоняться, чтобы из маленькой лунки зачерпнуть воды. Воду надо было принести и для нас, и для ослабевших стариков-соседей. Мы ее долго отстаивали, она была очень грязная.
В нашей коммунальной квартире жил старичок, у которого от голода умерла вся семья. Он, истощенный, уже плохо двигался и говорил мне: «Нина, подойди сюда, я хочу тебя обнять». А я его боялась! И не подходила. А этому старенькому ленинградцу, должно быть, было очень одиноко и страшно и попросту хотелось почувствовать обычное человеческое тепло.
Один раз нам дали талончики в баню. Все – и мужчины, и женщины, и дети мылись в одном отделении. Люди были настолько тощими, измученными голодом, что на половые признаки никто не обращал никакого внимания».
Буратино
«Тетя приходила домой и говорила строго: «Нина, я тебе давала задание везде протереть пыль. Ты все выполнила?». И мы с Юрой отчитывались за то, что мы делали, чем помогали. И не плакали. Не пикнули даже.
В начале ноября 1941 года, на шестой месяц войны, самый трудный, самый голодный, заработали школы. Дома голодно, холодно, снаряды летят, не знаешь, куда попадут. Тетрадок нет. Попить-поесть нечего. Но в школе давали какой-то чай и сухарик.
Все ученики были изможденные. Из промерзших квартир шли в холодные классы. Но все были настроены учиться. Потому что учитель сказал: «Ваша пятерка – это удар по врагу!». Все очень старались учиться на одни пятерки.
А учителя какие были! Приносили из дома чудом сохраненные наглядные пособия, плакаты, заставляли рисовать, готовить поделки, как могли отвлекали нас от голода.
Я на всю жизнь запомнила стихи ленинградского блокадника, в последствие знаменитого поэта и журналиста Юрия Воронова, который очень пронзительно описал школу тех лет:
Девчонка руки протянула
И головой – на край стола…
Сначала думали – уснула.
А оказалось – умерла.
Никто не обронил ни слова.
Лишь хрипло сквозь метельный
стон
Учитель выдавил, что снова
Занятия – после похорон.
Перед войной я была упитанным ребенком с милыми пухленькими щечками. А во время блокады меня прозвали Буратино, потому что от меня остался только длинный нос. Мы постоянно хотели есть».
Случилось чудо
«Однажды к нам на Невский, 20 пришли мальчишки и дали мне задание, чтобы я собрала пустые бутылки с длинным горлышком, в них заливали зажигательную смесь. За время блокады ленинградскими детьми было собрано около миллиона бутылок.
Иногда приходилось дежурить с тетей Марусей ночью на чердаке во время фашистских налетов. Бомбежки всегда сопровождались сбросом зажигательных бомб, так называемых зажигалок. Они не взрывались – горели. Такую «зажигалку» надо было поднять щипцами и зарыть в песок, чтобы она погасла. Голод притупил страх. Нужны были только силы. А где их взять, если на весь день выдавался крошечный кусочек хлеба, состоящий в том числе и из несъедобных примесей?
В 1942 году мы с Юрой перестали ходить в школу – начался повальный голод и дойти до школьного здания уже попросту не хватало сил ни ученикам, ни преподавателям.
Самые страшные месяцы были январь и февраль. Мы, как тени, передвигались по комнате. Лечь на кровать было пыткой. Она промерзала, была ледяной. Ложились спать, тепло одетые, втроем: я лежала у стены, братик Юрочка посередине, а с края – тетя Маруся.
Стена, у которой я спала, была покрыта инеем. И я писала на нем пальцем: «Мамочка, я тебя люблю. Мамочка, я хочу домой».
И однажды случилось чудо. В нашу коммуналку на Невском, 20 пришел незнакомый мне мужчина и спросил у меня: «К маме в Мурманск хочешь?».
Анжелика КОВАЛЕВА.
Фото из архива семьи Дракке-Ткаченко.
Окончание следует.
