События последних месяцев – пандемия, изменение российской Конституции – заставили многих из нас на время забыть о местных делах. Не всех, конечно. Вот краеведы, например, напомнили об одном важном для всех нас юбилее.
Ивану Федоровичу Ушакову 2 марта 2021 года исполнилось бы сто лет. Его заслуги переоценить невозможно – уж больно много сделал этот человек и как краевед, и как педагог. Практически все, что мы знаем о нашем крае до Октябрьской революции 1917 года, впервые нашел, изучил и опубликовал именно Иван Федорович. И сделал он это настолько основательно и добросовестно, что его труды не потеряли своей актуальности и сегодня. И думаю, не потеряют никогда.
Из воспоминаний И. Ф. Ушакова
Пробел в биографии
Но сегодня речь не о научной деятельности Ушакова. Все его студенты, среди которых довелось быть и мне, знали, что наш профессор – ветеран Великой Отечественной войны, прошедший ее от начала и до конца. Знали мы и то, что награды Ивана Федоровича – по-настоящему боевые, заработанные кровью и потом. Медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» получали только те, кто был в боях. Сам Дедушка, как мы называли профессора за его седую гриву, о своих воинских приключениях не распространялся перед нами. А мы и не спрашивали.
Когда появился сайт «Память народа», захотелось мне посмотреть наградные документы знакомых ветеранов войны, в том числе Ивана Федоровича. И вот тут появились первые вопросы.
В наградных листах значилось, что младший сержант Ушаков в армии был с 1939 года, в боевых действиях участвовал с 22 июня по 6 августа 1941 года, а затем с 20 декабря 1944-го до 29 апреля 1945-го. Получалось, почти три с половиной года Ушаков не воевал. Чем же он занимался все это время? Тем более что в его наградных также сообщалось: «В плену и окружении не был, на временно оккупированной территории не проживал».
Все стало на свои места буквально месяц назад, когда на сайте Государственного архива Мурманской области появились фрагменты неопубликованных воспоминаний Ивана Федоровича. Оказалось, Ушаков три года и один месяц провел в плену. Факт, который отсутствует во всех его официальных биографиях. Нет его и в сравнительно недавно опубликованной именной статье «Кольской энциклопедии».
Сегодня мы представляем вашему вниманию выдержки из воспоминаний Ивана Федоровича Ушакова о его пребывании в плену. Но сначала несколько исторических уточнений.
В плену Ушаков оказался в начале августа 1941 года, после Уманского котла. В районе украинского города Умань немцы окружили две советские армии, многие солдаты и офицеры попали тогда в плен. Содержались они в Уманской яме – в карьере кирпичного завода. Пленных, а их, по немецким данным, здесь было более 50 тысяч человек, практически не кормили и не давали воды. Лагерь был фильтрационным, то есть временным, пленных оттуда постепенно переводили в другие лагеря, хотя многие до этого не дожили. Ивану Федоровичу повезло, из Умани он был переведен в другой лагерь. Факт посещения Гитлером и Муссолини Умани, в том числе и лагеря в карьере, действительно имел место.
Гитлер и Муссолини
7 августа 1941 года я прибыл в Умань. …Нас направили в яму. В центре ее была большая лужа, грязный водоем, и все мучимые жаждою пытались через ткань как-то добыть немного питья. Время было жаркое. Десятки тысяч людей мучились голодом и жаждою. Ночь прошла на земле, под открытым небом. Искали земляков и однополчан, сбивались в группы.
На др. день, то ли 10, то ли 11 августа пополудни стала усиливаться охрана на берегах. Обрывистые стены исключали возможные бегства. Поэтому прошел слух – немцы готовятся к расстрелу всех (тысяч 60!) находящихся в яме. С каждым часом охрана усиливалась, появились пулеметы и бронетранспортеры. Какая-то группа пыталась по единственному откосу подняться. Ее тут же срезали из пулемета. Тела посыпались вниз…
Прошло еще с полчаса, наверху прибывали чины; видно было, что это крупные начальники. Наконец к обрыву подошли несколько человек со свитой. Наступил критический момент. Дула пулеметов многочисленной охраны, казалось, только ждали приказа.
Гитлер и Муссолини в приподнятом настроении, что было видно по их самодовольным жестам, постояв немного, повернулись и ушли.
Только в конце сентября украинское население сообщило, что сам Гитлер посетил Умань. А убедился я в том, что лично видел обоих сволочей, только позднее, прочитав книгу Воробьева «Земля, до востребования».
Кровь вместо чернил
Многие питали иллюзию, что скоро их отпустят домой... Чтобы создать видимость скорого возвращения в дома, решили отпустить дряхлых стариков, которым под 60 лет, и родившихся в 24 году. Моя справка о рождении Луховской волости была написана красными чернилами. Последнюю цифру «1» я переделал кровью в 4, получилось очень похоже, и в один еще холодный мартовский или апрельский день конвоир повел меня в Могилев-Подольский. Километров 12, кажется.
В городской жандармерии, которая должна была выдать отпускное свидетельство, совсем не интересовались, откуда я (может быть, они никогда не слышали даже о Костромской губернии), но зато без труда обнаружили подделку в документе. Документ отобрали, сантинелу (сторож) словесно объяснили, что я не подлежу освобождению: пусть так и передает лагерному начальству. Все-таки незлобивые эти румыны. Мне даже не влепили оплеухи, как это сделал жандарм Романского жудеца (территориальная единица в Румынии), а вернули в Карповку.
Под чужим именем
Едва ли не половина призонтеров (заключенные. – Прим. ред.) носила чужие фамилии, одни опасались репрессий в отношении семей, поскольку плен считался – как бы он ни случился – почти предательством Родины, другие учитывали национализм немцев. Коля Оливенко – это чуваш Пятин, Костя Полищук – это Белов, Марк Мельников – это Мильштейн и так далее.
Немцы относились к своим кригсгефангенен (военнопленные) по национальной принадлежности… русский – это враг, украинец – это с благожелательностью, по крайней мере, показной. Населению внушали – скоро украинцев отпустят домой. Стремились посеять рознь между украинцами и русскими.
В Гайсине местных уроженцев-украинцев отделили в отдельный угол сарая и выписывали пропуска. Не верилось. Но нужно было решаться. Обманщиков травили собаками. Но может быть? Писарь отлично видел, что я ни слова не знал по-украински, но заполнил аусвайс: Ушак Иван Самгородок. Под усеченной фамилией я жил ровно три года – по 23 августа 1944 г.
Переводчик
Истинным мучением для большинства пленных было отсутствие курева. Казалось бы, в таких условиях легко было бросить эту привычку, ан нет! Чаще всего курильщики 0,5 пайки хлеба меняли на табак. Попытки пресечь эти сделки потерпели неудачу. Думаю, что 3/4 умерших составляли меняльщики пищи на курево.
В Карповке возникла эпидемия наколки. Помню усатого одессита, несомненно, сидевшего в тюрьме – во всем проглядывал бывалый уголовник, – который добыл сажи, иглу, изготовил рисунки и старательно накалывал своих приятелей и просто желающих. Чаще всего изображался на груди орел с распростертыми крыльями, иногда в когтях он нес голую девушку.
Иного рода занятием стало ремесло. Удивительно талантлив оказался этот люд. Из материалов, полученных от солдат или подобранных при случае где-то, делали котелки, кольца (чаще из монет), шили головные уборы (картузы, шапки), изготовляли из кости превосходные мундштуки, игрушки, скульптурки и т. п. За изделия получали хлеб, курево. Многие организовали изготовление игральных карт.
У меня не было никакого ремесла, и я должен был довольствоваться тем, что могло перепасть по какому-либо счастью. В первую васлуйскую зиму меня иногда угощали работавшие на конюшне ездовые. Будучи в городе, они добывали румынские газеты. Мы жили в изоляции, жаждали знать, что творится на фронтах, информаторы-охранники сами почти ничего не знали, некоторые умышленно врали (о падении Сталинграда). Поэтому вечером мне приносили иногда газету, и я переводил фронтовые сводки.
Мучители
Голуб был из Одессы. Могучий, высокий (метра 2), он хромал на одну ногу. Не расставался с атрибутом своей власти – палкой. Обращался издевательски перед замерзшей оборванной толпой у «царских врат» и по окончании еды обращался к призонтерам: «Господа, поели?» или «Шапки долой, господа!». Когда впускал колонну в столовую поглощать плошку фасолевой водицы, изображал лесоруба: равномерно опускал лопатку на головы и плечи входящих, сопровождая свою работу присказкой, довольно глуповатой, но всем известной и памятной: «Отец рубит, а я отвожу».
Этот тип систематически практиковал театрализованные представления: по команде «Кулькат!» (ложись) все чистившие лошадей призонтеры должны были быстро лечь у прохода, а истязатель шел и стегал по спинам шомполом. При хорошей одежде и хорошей подкладке это было терпимо, и люди шли в конюшню добровольно – ведь от лошадей можно было взять кукурузный початок или что-то из их корма.
Голуб мне влепил за все время только раз (удавалось проскочить между взмахами руки, присесть или чаще – идти другой стороной), но после того единственного раза плечо болело почти неделю. Рука у Голуба была тяжелая, а лопатка, как литая.
Такие разные
Румынские порядки не походили на немецкие. Румыны никогда не расстреливали призонтеров (по крайней мере я не видел и ни от кого не слышал о случаях расстрела). Высшая мера наказания – карцер, хотя и это применялось редко. Внутренняя тюрьма представляла собой пустую комнату-изолятор без особых приспособлений для мучительства.
Наоборот, жестокость немцев была безгранична... Приученные к абсолютному порядку, педантичные во всем, они не терпели какого-либо своеволия, малейшего игнорирования их распоряжений. Уже в (название населенного пункта неразборчиво) они отделили «жидов и комиссаров», отвели их за садик и расстреляли из автоматов; в лагере у лесопилки, когда зеки стали на кострах жарить куски лошадиной морды, сначала предупредили – не жечь! Затем офицер из пистолета застрелил троих, которых положили по концам зигзагообразной канавы и возле середины ее – в назидание. В Михайловке мужику, выскочившему из колонны за куском хлеба, конвоир сначала прострелил ногу правую, выше колена; тот упал, немец зашел сбоку, с близкого расстояния выстрелил в висок; фонтанчик крови на загорелом виске быстро образовал ручей на пыли, дернувшись, небритый мужчина расстался с жизнью, а кровь текла, а я находился в 1,5 метрах, рядом с убийцей. Этот действовал хладнокровно, деловито... Больше всего стреляли в хвосте колонны, добивали отстающих, слабых».
После плена
Неволя закончилась для Ивана Ушакова в сентябре 1944 года. Более трех лет провел в плену. А потом, после проверки, вновь отправился на фронт. Сначала участвовал в боевых действиях в составе воинских подразделений Юго-Западного фронта, был командиром стрелкового отделения. С декабря 1944 года пехотинец Ушаков – боец стрелковой роты 1-го батальона 32-й стрелковой моторизованной Корсуньской бригады 18-го танкового Краснознаменного корпуса 3-го Украинского фронта.
В наградном листе на медаль «За отвагу» говорится: «Тов. Ушаков с 20.12.44 по февраль 45 участвовал во всех боях батальона стрелком, где проявил себя стойким и умелым, дисциплинированным воином. С февраля 1945 работает писарем стрелковой роты и продолжает участвовать в боях с примерным мужеством, в то же время хорошо ведет дело учета в роте. В бою при прорыве обороны противника в районе Кюльшекайтор уничтожил расчет ручного пулемета противника». Факт нахождения в плену бойца Ушакова просто не упоминается.
Этот наградной лист был написан 24 апреля 1945 года, а через пять дней близ Вены Иван Ушаков получил множественное осколочное ранение в правую ногу и правый висок, и на этом война для него закончилась. Осенью 1945-го был полностью демобилизован.
В 1947 году Ушаков был представлен к медали «За боевые заслуги», которую вскоре и получил. В этот момент он уже был студентом Магнитогорского пединститута. Именно в этом наградном листе прямо отрицается факт трехгодичного плена нашего героя.
Каким образом контролирующие органы просмотрели факт пребывания Ивана Федоровича в плену, можно только гадать. Сегодня это уже не важно. Важно другое. Иван Федорович Ушаков, пройдя очень непростые жизненные испытания, не сломался, не потерял интерес к науке и педагогике и сделал для Мурманской области почти невозможное – вернул нам нашу историю.
Андрей КИРОШКО
kiroshko@vmnews.ru
Фото из открытых Интернет-источников
