Окончание.
Начало в номере за 30 октября
Упущение краеведов
Невысокая избушка живописно тонет в розоватых сугробах, из которых поднимаются шероховато-золотистые колонны сосен.
- Теперь уже редко так вот, как мы с тобой сейчас, на рыбалку ходят, - с затаенной грустью говорит Михаил Александрович.
Гудит раскаленная печка, добираясь волнами драгоценного тепла до зябких еще нар. Сочится, едва разбавляя мрак, свеча на дощатом столе. В ее подрагивающем свете особенно притягательно выглядит нехитрая наша снедь: хлеб, колбаса, сало, соленые огурцы, чеснок. Честно говоря, от усталости я поначалу не хотел есть, даже отказался от идеи варить знаменитую налимью уху. Но позже аппетит и интерес к жизни вернулись. Как я и ожидал, избушка спустя всего пару часов после нашего вселения кажется единственным островком уюта среди морозно-настороженного ночного леса.
- Если кто и рыбачит зимой, то рядом с дорогой, возле машины, - на лице моего собеседника мелькают красноватые блики бушующего в печке огня. - Или богатые на буранах гоняют. Заберутся за полчаса в глушь, куда нам на лыжах полдня идти, пару часов порыбачат и опять в свои коттеджи - греться, водку пить. Обленился народ. Лет 30 назад легче мурманчане на подъем были. По городу зимой идешь, почти всегда мужиков с рюкзаками, ледорубами увидишь. Сейчас - редкий случай. Многие из товарищей моих прежних кто болеет, а кто и совсем уже отходился. Как уехал твой отец с Севера - напарника мне не хватает. Трудно на рыбалке одному, без напарника…
Слушая это, я вспоминаю про целую эпоху для Кольского края, не отмеченную ни в одном краеведческом учебнике. Я был ребенком тогда, но все же успел почувствовать и запомнить ее.
Съехавшиеся со всего Советского Союза мужики, в основном вчерашние крестьяне, открывали для себя просторы диковинного для них Заполярья. Срисовывали друг у друга карты местности, узнавали все новые богатые рыбой озера, реки, ручьи. Забирались в глушь, где до них бывали разве что кочующие с оленьими стадами саамы. Бывало, что часами в дождь и мороз ждали у глухих дорог, когда проедет хоть какая-то машина: почтовая, военная, грузовая, чтобы вернуться в город.
С детства я помню рассказы о том, как после многих часов пути по снежной целине, местами до пояса глубиной, падали рыбаки в сугробы в изнеможении. И казалось им, что сил нет уже не только на обратный путь, но и на то, чтобы забраться в избушку. Однако проходило полчаса, вставали они и шли сверлить лунки, пилить дрова, раскапывать от снега лесное жилище… И ведь не сказать, что ради больших уловов преодолевали мужики все лишения. Да и далеко не всегда возвращались они с богатой добычей - северная рыба капризна. У каждого водоема свои "внутренние часы". Пока не приспособишься к тому или иному ручью, озеру, не вызнаешь, в какое время года и суток бывает здесь хороший клев, можешь целыми днями сидеть на берегу без единой поклевки.
Рыба в относительно благополучные советские времена, когда на Севере почти любой мог позволить себе покупать ее в магазине несколько раз в неделю, думается мне, была лишь предлогом. Главное, что влекло в тайгу и тундру таких вот энтузиастов, было подспудное желание ощутить себя мужчинами. Вдали от жен, от городских "начальничков всех видов и сортов" они проверяли себя в дружбе-борьбе с суровой заполярной природой. И возвращались в повседневную городскую суету, очистив душу и немного приподняв себя в собственных глазах.
Все люди - братья
- Вот это да, мороз жмет, столбик в градуснике совсем исчез, - улыбается Михаил Александрович. - За сорок ночью было. А ты знай себе дрыхнешь.
Да, как пришли с ночного обхода озера, не допив горячего, крепкого до вязкости чаю, я, что называется, отрубился на нарах, едва успев натянуть на себя какой-то старый ватник.
А Михаил Александрович, значит, всю ночь поднимался к печке, подбрасывал дрова, поддерживая тепло. А меня ни разу не обременил этой работой. В его отношении ко мне порой проскальзывает затаенная тоска несбывшегося отцовства.
- Ничего, будешь там в своей Москве рассказывать, как в настоящие заполярные морозы в тайге ночевал, - говорит он, разливая по железным кружкам кипяток из закопченного котелка.
Это вот "в своей" невольно цепляется за мой слух. Могу ли я назвать своим город, в котором живу уже полтора десятка лет? Да, в чем-то он стал ближе и понятней мне. Появились в нем места, отзывающиеся щемящей теплотой воспоминаний. Но до сих пор трудно мне представить, что в этом неуемном мегаполисе, где близкие люди порой месяцами, а то и годами не могут найти время приехать друг к другу в гости, в таком вот городе проживу я до конца своей жизни.
- Ну, работы у нас тобой сегодня полно, - отрывает меня от размышлений Михаил Александрович. - Ночью не пошли второй раз налимов снимать, теперь лунки, наверно, так промерзли, что придется рядом с ними новые просверливать или топором снасти вырубать. А еще дров заготовить надо вместо тех, что сожгли…
Этот неписаный от века закон - по мере возможности возместить то, что взято в лесном жилище - соблюдается рыбаками и сегодня. Не всеми, конечно. Но нередко путнику, набредшему на избушку на Севере, можно не только обогреться припасенными теми, кто был здесь до него, дровами, но и утолить голод, если свои запасы иссякли. У рыбаков старой закалки заведено оставлять перед возвращением в город в подвешенных к потолку пакетах остатки незамысловатой провизии: сухари, крупы, вермишель. Эта заочная забота незнакомых или малознакомых людей друг о друге - явный признак того, что утверждение: все люди - братья - это не просто красивая патетическая фраза, а правда.
Почувствовать себя рыбаком
Ветер гонит колючую поземку по снежным барханам. Уворачиваясь от нее, мы перебираемся от лунки к лунке. К счастью, большинство из них замерзло не сильно. Аккуратно вырубая лед по краям, высвобождаем снасти, извлекаем из чернеющего глазка воды извивающихся, маслянисто блестящих налимов. Они ползают по искристо-снежному насту, оставляя черные следы слизи. Некоторые с трудом пролазят в сузившуюся прореху во льду. Их уже много поймано, килограммов 30. Но промысел есть промысел. Мы наживляем мойву на опустевшие крючки, сверлим новые лунки вместо "холостых", тех, где за ночь не попалось ни одной рыбы.
В голове я держу мысль о том, чтобы испробовать мои балансиры, почувствовать себя рыбаком, а не промысловиком, но все время что-то мешает исполниться этому моему желанию. То надо сходить за забытым на берегу мешком с наживкой, то время заново обходить вереницу лунок, то донка запуталась. "Ничего, - утешаю я себя, - вот вечером… или, в конце концов, завтра утром…".
Лишь однажды я испытываю рыбацкий азарт, когда, опуская только что наживленную снасть, вдруг чувствую удар по леске. Делаю подсечку и через минуту, преодолевая тугие рывки, вытягиваю довольно увесистого налима. Неожиданно он срывается с крючка и чуть было не ускользает обратно в лунку. Падаю на снег, прижимая верткую рыбину ватными варежками ко льду, и чувствую, как прыгает в груди встрепенувшееся сердце.
Бунт
- Я, может быть, только через два, а то и три года смогу на родине порыбачить, - с досадой говорю я, не глядя на Михаила Александровича.
Передо мной груда заледенелых изогнувшихся налимов. Широким хорошо заточенным ножом я отрезаю им головы. Это чтобы не тащить лишнее до станции. Невдалеке, ожидая поживы, уже тяжело перелетают с места на место два ворона.
До последнего слушался я своего старшего товарища, смиренно нес бремя промысла, а тут не выдержал - взбунтовался. Хотя бы в самом конце надеялся выкроить час-полтора на "настоящую рыбалку", испытать наконец свои яркие балансиры. Поймать, может быть, заветную кумжу.
И вот оказывается, что этого часа мне Михаил Александрович давать не хочет.
- Заранее надо выйти, - упрямо твердит он, - чтобы за час до поезда на станции быть. А лучше - за полтора. Кто его знает, что в пути будет: лыжу кто сломает или лыжню занесет. Смотри, метель вот-вот начнется. Да и поезд раньше прийти может - дожидайся потом целые сутки.
Набухшие снегом неоглядные облака тяжело наползают на озеро. Из них и вправду то и дело начинает сыпаться снег. Подвывает ветер, обещая худшее.
- Ничего, - решаюсь я. - В крайнем случае, если на поезд опоздаю, вернусь в избушку. Дров мы много наготовили, еда есть еще. Не пропаду.
Бросаю в мешок последнего обезглавленного налима, достаю из рюкзака сверток с зимними удочками.
- Ну, как знаешь, - Михаил Александрович крепит свою поклажу с рыбой на волокушу, встает на лыжи.
Минут через десять он превращается в черную черточку на белесой равнине озера. Поземка то и дело стирает эту черточку, но она, уменьшаясь, упрямо проступает вновь.
Я пытаюсь сосредоточиться на рыбалке. Чуть склонившись над лункой, делаю размеренные взмахи удочкой. Леска то и дело обрастает ледяным бисером, ветер заметает лунки снежной пылью.
Оторвав глаза от черного кружка воды, смотрю на место, где совсем недавно прошел мой товарищ. Там теперь такой же точно снежно-девственный наст, как и везде. Я вдруг остро ощущаю свое одиночество перед безжизненной пустыней озера. И еще понимаю, что никакой кумжи не поймаю, что та искрометная поэтическая радость рыбалки, которую я ждал до последнего, уже невозможна после двух суток трудного, даже изнуряющего промысла.
Одно название - поселок
Как все-таки переменчива заполярная погода… Словно характер поэта. Только что пробирался я сквозь метель, отворачивая лицо от ее шершавых колючих пальцев, а тяжелая, словно камнями груженная волокуша тянула назад, упиралась, не желая зарываться носом в сугробы. Только что, казалось мне, конца не будет этой снежной мути, спеленавшей весь мир, и я жалел уже, что не отправился с Михаилом Александровичем, когда метель только начиналась. И не раз закрадывался в меня холодок сомнения: не сбился ли с пути, не промахнулся ли мимо станции...
И вот ослепительно и невинно светит солнце, словно и не оставляло без своих лучей и поддержки подопечных на земле. Сверкают на заснеженных шпалах рельсы, прислушиваясь в тишине, не раздается ли веселый перестук колес близкого поезда. Казалось бы, одно название, что поселок, - покосившиеся сараи да большей частью нежилые дома. И все же тут почему-то теплей и как-то уютней после двух суток среди сугробов и льда. Даже от свежих собачьих следов на снегу веет чем-то радостным. Еще издалека у желтого здания пулозерской станции замечаю фигуру Михаила Александровича. Он пристроился на ступеньках. Сидя на рюкзаке, смотрит в мою сторону.
- Ну что, твои балансиры московские не подвели? - то ли хитро, то ли добродушно улыбаясь, спрашивает он, словно и не было недавней ссоры на озере.
Скидываю веревку от волокуши и чувствую, как наваливается усталость, которую в пути гнал от себя. Присаживаюсь на рюкзак рядом с Михаилом Александровичем и несколько минут сижу, бессмысленно и счастливо глядя на искрящийся снег вокруг. Мой товарищ сам связывает мои лыжи, возится с рюкзаком, что-то поправляя.
Медленно наплывает из-за солнечной сопки наш куцый, но такой родной теперь поезд…
Алексей ПОЛУБОТА.
